благопристойными не считала. Когда я стала взрослей, эта привычка затерялась в суете рабочих будней и ежедневной рутины, так что не относила себя ни к атеистам, ни к глубоко верующим людям. Жила себе как-то и жила, не задумываясь о том, что будет дальше, когда меня не станет.

Не знаю, чего я ждала от этой встречи с отцом Виктором. Наверное, порицания в стиле: мол, дочь моя, покайся, дела твои плохи, вероотступница. Я даже, честно сказать, и не знала, о чем положено говорить со священником. И стала усиленно копаться в своей голове, стараясь припомнить что-нибудь из детства, когда деревья были большими, церковь – приютом, в котором всегда можно было найти поддержку, а Господь добрым и всепрощающим. Густо покраснев, я честно призналась, что не знаю, что сказать.

Отец Виктор снова улыбнулся своей доброй и располагающей улыбкой и ответил:

– Все в порядке, Маша. Расскажите мне, что у вас случилось.

– А я могу вам верить? – робко спросила я, глядя священнику прямо в глаза, пытаясь прочесть в них хоть что-нибудь, что дало бы мне повод усомниться, но повода не было. Он только в ответ улыбнулся и сказал:

– Конечно, можете, Маша.

Не знаю почему, но мне этого хватило. И тут меня будто прорвало – я так долго была сильной – нельзя было расстраивать родителей, а потому я душила в себе рыдания, нельзя было показывать слабость мучителям, это было унизительно, нельзя было рыдать при адвокатах, им самим было несладко, да в драгоценные моменты общения по моему делу требовалось собраться и включить режим максимальной концентрации внимания. Перед отцом Виктором не нужно было быть сильной. И ему можно было верить. Перед ним можно было стать просто человеком и просто рассказать, что камнем давит на сердце. И, наверное, целый час, а может, и больше я рассказывала, что со мной произошло, про детство, родителей и бабушку, сестру и домашнего кота, заключенных и надзирателей, во всех деталях, через всхлипывания и рыдания. Когда я, наконец, нашла в себе силы остановить свой словесный поток, потому что мне стало неудобно, что я трачу так много ценнейшего времени отца Виктора зря, я сказала:

– Отец Виктор, мне, наверное, надо исповедаться, но я не знаю, как, если честно.

– А что вы, Маша, сейчас только что сделали? – снова улыбнулся мне он.

Так в моей жизни, без моего ведома, произошла моя первая в жизни настоящая искренняя исповедь, от которой стало так легко и спокойно на душе. В нашей встрече не было проповеди, в ней была только Любовь, видимо, та самая Любовь к ближнему, о которой написано в Библии.

Отец Виктор передал мне через администрацию тюрьмы маленькую книжечку-молитвослов, первую книгу такого рода в моей жизни. Его книги тщательно проверялись несколько дней, а иногда и недель, видимо, на наличие скрытого шифра, но главное, я их все-таки практически всегда получала. Других книг передавать мне не разрешалось – только религиозную литературу. Правда, в тюрьме была небольшая библиотека, из которой раз в неделю привозили на тележке книжки – по большей части второсортные любовные романы американских писателей, которые обычно читают по пути на работу в метро, а потом выбрасывают, начисто забывая содержание. Одному заключенному в камере разрешалось иметь только пять книг, любой бы на моем месте предпочел религиозные книги на русском языке с прекрасным слогом и великолепным, ободряющим посылом желтым книгам в стиле «Он был тайный агент, а она – домохозяйка, и они остались вдвоем случайно, отрезанные от мира снежной метелью».

Так отец Виктор стал приходить ко мне дважды в месяц. Он приносил мне книги о православии. И опять же, к своему стыду, я ожидала книг в стиле «меньше думай, больше молись», но литература была далека от подобных упрощений – это были интереснейшие произведения об основах православной веры, устройстве храмов, мысли православных святых, наполненные глубокой философией жизни и смерти. Я стала дозировать чтение так, чтобы растянуть удовольствие до следующей порции от отца Виктора, выписывала для себя важные мысли и делала заметки.

Письма родственников и друзей

Однажды вечером после ужина дверь снова отворилась. Надзирательница держала в руках пачку открытых конвертов.

– Тебе письма, заключенная Бутина. Конверты я заберу. Если тебе нужны контакты отправителя, скажи.

Я кивнула, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоя на холодном полу одиночки.

Надзирательница надорвала конверты, тщательно прощупала каждый листочек, вырвала все металлические скрепки, которые соединяли уголки листов, грубо выругавшись, что в следующий раз они просто отошлют письма обратно, если обнаружат хоть одну. Она вырвала маленькие кусочки конвертов с адресами отправителей и протянула мне пачку бумаг. Позже я узнала, что эта процедура связана с тем, что отправители могут пропитывать плотную бумагу для конвертов наркотическим раствором, таким образом ее поедание приведет к токсикации организма. По этой же причине запрещались открытки, любые цветные картинки-распечатки на принтере; фотографии позволяли получать исключительно на фотобумаге. Хранить в камере больше пяти штук фотокарточек тоже не разрешалось. Превышение этого количества – дисциплинарное взыскание.

Переданные мне письма, судя по датам, пришли в тюрьму давно – почти месяц назад, но, видимо, подверглись тщательной проверке на тайный шифр или невидимые чернила, которыми, как известно, пользовался Владимир Ильич Ленин во время своего заключения в царской тюрьме. Отчаявшись раскрыть тайнопись, мне все-таки отдали письма от мамы, папы, бабушки, сестры и ее подруг. Мама бережно приложила к своему письму распечатки слов наших любимых стихов и песен. Представляю, какое смятение это вызвало в рядах аналитиков ФБР!

Отправка писем была воистину спецоперацией. Обычные письма, отправленные мне из России, не доходили, потому что требовалось их сперва написать, далее – сфотографировать, потом – отправить по электронной почте Полу или Джиму, те их распечатывали, вкладывали в конверты и отправляли почтой в тюрьму. Джим жил в десяти минутах езды на автомобиле от тюрьмы, но эти минуты были равны иногда трем месяцам тюремного времени до момента получения мной заветных строк. Мои ответы проделывали аналогичный путь за такое же время. Но, как я всегда говорила, не это главное – важно было лишь то, что я их в конце концов получала.

На все письма письмо я отвечала тщательно, старательно выводя каждую букву. Я представляла, что вот рядом моя сестричка, и я будто говорю ей:

– Привет, моя любимая Мариночка! Ты прости меня, что все так вышло. Мне очень хотелось бы, чтобы ты могла гордиться своей старшей сестрой за что-нибудь выдающееся – достижения в науке, искусстве,